Юрий Белов - Горькое вино Нисы [Повести]
Все уже спят давно, а я пишу тебе. Надо бы тоже выспаться, завтра на работу, а знаю, сон не скоро придет, может, вообще не усну до утра. У меня будто крылья выросли. Великое это дело — надежда.
Спасибо тебе. Будь счастлив.
Твое звенящее крылоПускай развеет сумрак серый,И будет правдою и веройКак луч, сияющий светло.
Твоя Вера.
1 января.
Здравствуй, Сережа!
Трогательное твое письмо, где ты радуешься (верю — искренне) переменам во мне, увы, опоздало. Перемены оказались мимолетными. Было настроение, которое я сама приняла за душевный сдвиг, было и прошло. Окно в в стене захлопнули перед самым носом, и снова серые будни, зона, двухъярусные койки солдатского образца, пересчет на поверке, шум швейных машин в цехах, разговор о трусах, о плане, о соревновании — кто сколько выдал…
Мне Керимова говорит: надо быть собранней. А я не могу. Кончилось мое ученичество, теперь я — швея-мотористка, посадили меня в поток — на первую операцию, самую простую, запуск называется. А я норму не даю. Не могу сосредоточиться, мысли уводят куда-то, нет мочи восемь часов подряд, минута за минутой, думать только о том, чтобы строчка ровной была. Не могу, и все, хоть убей. А каждая осужденная обязана честно трудиться. Это тут первая заповедь. Выходит, я отлыниваю, не хочу вкалывать весь рабочий день, всю себя отдавать общественно полезному труду. Теперь пойдут внушения, обсуждения, проработки.
Нам вдалбливают всякие идеи — про честное отношение к труду, про точное исполнение законов и уважение к правилам социалистического общежития, насчет повышения сознательности и культурного уровня, законодательство разъясняют. Будто я ничего этого не знаю! После одной такой беседы говорю Керимовой:
— Гражданка начальница отряда, хотите я беседы буду вместо вас проводить?
Она не удивилась, не усмехнулась, вида не подала, что обиделась.
— А что, — спрашивает, — я не очень понятно объясняю?
— Да нет, просто знакомый предмет, могла бы помочь.
— Спасибо, — отвечает, — я сама. Это моя обязанность. А вы можете в свободное время разъяснять осужденным, если что не поймут. Вот и будет мне помощь.
— Гражданка начальница, — это у меня как-то само вырвалось, от отчаяния, что ли. — Я же университетское образование имею, зачем же меня трусы шить заставляют? Я могла бы в здешней школе преподавать.
— Режим для всех в колонии один, — сказала Керимова. — Я вам недавно в беседе объясняла, что основными требованиями режима в местах лишения свободы являются…
Я подхватила и стала поспешно перечислять эти требования, изложенные в Исправительно-трудовом кодексе.
Она меня молча выслушала, потом улыбнулась:
— У вас хорошая память.
— Образование помогает.
— Образование и воспитание понятия не тождественные.
— Я вас поняла, — говорю. — И вполне согласна, хоть это и обидно сознавать. И все же нельзя равнять…
— А у нас и нет уравниловки, — вдруг строго прервала она меня. — Одни пробудут здесь год, другие пять лет, третьи — десять. Кто что заслужил. А в том, что вы оказались здесь, в обществе, которое вас не устраивает, виноваты не мы.
Я усмехнулась. Вздохнув, Керимова велела мне идти. Но я не над ее словами иронизировала — я те стихи вспомнила, которые в умиление меня привели на Новый год: «и пеняй на себя самого». Тогда плакать готова была над этими строчками, а теперь только горькую усмешку вызывают.
Говорят, что Керимова заочно филфак закончила и в университете в одно время с нами училась. Я могла с нею встретиться, может быть, даже встречалась в университетских коридорах. Но тогда скорее всего я смотрела на нее свысока, как на других девчонок из провинции. А теперь она воспитывает меня. Парадокс!
Раньше она, когда училась, контролером тут работала, а потом уже начальником отряда стала. Но она не качество продукции контролировала, а соблюдение требований режима. При краткосрочном свидании, например, присутствует контролер. Вся наша жизнь здесь под контролем. Только при длительном свидании осужденная остается без постоянного подгляда.
Вчера у Антонишиной началось такое свидание с мужем. Трое суток будут они находиться вместе в специальной комнате. Там даже газовая плита есть. Осколочек семейной жизни. И горько, и завидно.
Нинка по этому поводу разошлась:
— Старая курва, сама с мужиком милуется, а у кого нет — тем пропадать, да? Мне, может, это больше требуется.
А ей, Нинке, всего девятнадцатый год. Ее сюда из детской колонии перевели — для дальнейшего отбывания наказания. Вот где довелось ей шагнуть из детства в юность.
Следующая очередь на свидание — ее. Бабка к ней приедет. Не знаю, почему именно бабка, наверное, больше нет никого. Представляю, каково ей, старухе, с такой внучкой.
А мне и вовсе свиданиться не с кем. Пусть это жестоко, но я рада, что мама не дожила до этих дней. Лучше уж я одна…
У меня вообще ничего нет, даже денег на лицевом счету — не заработала. Надо платить за питание, одежду, обувь, белье, нам ведь не бесплатно все это дают. А уж о покупке чего-нибудь в магазине и не думаю. Хотя нет, думаю: когда хоть что-нибудь заработаю, куплю банку шпротов. Помнишь, отец Федор нам принес? Мне тот день, тот вечер, та ночь очень дороги.
Вот это только у меня и осталось — память. Да беда — хорошего позади мало, так что лучше и не вспоминать.
В общем — тоска зеленая.
А про параллельные линии Лобачевский наврал: не пересечься им. Если где-то в бесконечности и пересекутся, то нам-то какой в том прок? Где она, бесконечность? Стена вокруг, запретная зона.
Сейчас я подумала вдруг, что это ты, а не я в колонии, — и сердце защемило: тебе-то за что все бы это? Разве благородство может быть так оплачено? Не понимаю, как могла тогда согласиться. Одно утешает, что после встречи с твоей мамой пошла и рассказала все. Пусть каждый получает свое. Керимова права: не по ошибке, не по чужой воле я здесь. Только думать об этом больно. И не думать уже нельзя. Заколдованный круг.
Прощай, Сережа.
Хоть ты не осуждай осужденную.
Маме привет передавай. Вера.
21 января.
Сережа, милый мой, хороший, терпеливый человек!
Ты прости меня, я и сама не знаю, что со мной, что я такое тебе писала, ерунду какую-то, всхлипы, бред свой. А у тебя хватало такта не замечать этого, каждое твое письмо добром пронизано. Я все думаю: ну, что это, зачем я тебе? И боюсь догадки; а если это любовь?.. Ведь есть же, есть на свете и любовь и счастье! Только часто мы проходим мимо, не замечал, не подозревая, что это оно и есть. Нам кажется, что Любовь и Счастье являются в ярких королевских одеждах, в сиянии, блеске, под волшебную музыку. Оттого и ждем необычного, упускаем свое, настоящее, земное. А оно и есть подлинное. Его и разглядеть надо, и оценить, и беречь пуще жизни. Не за сказочной жар-птицей гоняться, а дорожить тем хорошим, что дает нам жизнь. В жизни же ох как много хорошего!
Вот я вчера первый раз норму выполнила. Проснулась и сказала себе: дам норму. Села за машинку, вздохнула глубоко, будто нырнуть собралась. Ну, говорю себе, держись. И включила мотор. Застучала машинка, забилась, как живая. Придавила лапкой край, шов побежал… Считаю про себя: раз… два… три… К полсотне стала подходить — сбилась, подумала о чем-то постороннем, отвлеклась, но спохватилась, отогнала ненужные мысли и снова: сорок восемь… сорок девять… пятьдесят… Только за швом следить, за швом, за швом…
Когда звонок на обед прозвучал, даже обидно стало: зачем же перерыв, когда так хорошо идет? Антонишина подошла. «Молодец, — говорит, — больше половины нормы до обеда сделала». А я возбуждена, мне бы шпарить и шпарить без передыху — так загорелось.
Но к концу дня чувствую: устала, вымоталась. Отупение какое-то пришло. Чувств нет, одни цифры в голове выскакивают: четыреста два… четыреста три… Последнюю, пятисотую, уже под звонок пропустила, а в голове шум, стрекот машинный и строчка перед глазами плывет… Но на душе хорошо, радостно. Керимова зашла к нам в жилую секцию, перекинулась словами с одной, другой, а мне, как бы между прочим, сказала:
— Вот все и входит в норму.
Пустяк, а приятно. Это я так себе сказала — фразой из старого пошлого анекдота. Иронией хотела прикрыть свою радость. Ведь в самом деле — приятно было слышать, как ни крути.
Хотела сразу тебе написать, поделиться, да сил не было. Сегодня уже немного легче, я ведь норму опять дала. Кажется, у Керимовой взгляд теплеет, когда она со мной глазами встречается. Или это только кажется?.. Хочется этого, вот и кажется.
Есть в жизни маленькие радости, ценить мы их только не умеем. Или — не умела, если уж обо мне. В прошедшем времени хочется об этом думать, только в прошедшем. Теперь-то вроде научилась.
Порой кажется, что прошлое сходит с меня, как кожа со змеи, я даже физически это чувствую — не без боли сходит. В такие минуты страшно бывает подумать о том, что могло произойти, если б не попала я сюда, если б стали мы жить вместе, Сережа. Намучился бы ты со мной, хлебнул горя. Не было бы у нас жизни, не спелись бы, не нашли общего языка. Видишь — сплошные «не». Я ведь взбалмошная была, своенравная, все о жар-птице мечтала, о том самом Счастье, которое в королевских одеждах. А на нашу с тобой зарплату и похожего не построишь.
